Чтения и дискуссия на немецком языке с переводом на русский состоялись библиотеке N8 им. Ф.М.Достоевского на Чистопрудном, 23. Перекрестный год немецкого языка в России и русского в Германии. 6 июня д.р. Манна и Пушкина.
www.deutsch2014-2015.ru
Олег Никифоров представляет издательство Логос, он так и не смог укротить жажду автора скучно зачитывать несколько страниц своей книги на немецком. Консультант профессор Физфака МГУ Сергей Кротов.
По приглашению Гёте-Института мюнхенский писатель (1942 г.р.) представил свою научно-популярную книгу «Ночь физиков», вышедшую в 2012 году (на русском «Логос» 2014). С увлекательностью триллера книга повествует о десяти немецких физиках-ядерщиках из окружения Гейзенберга, Гана, Вайцзеккера, которые в полной уверенности в собственной непогрешимости работали над созданием «урановой машины» и в результате оказались втянутыми в военные преступления. Вплоть до своего ареста американцами весной 1945 года ученые были убеждены в том, что они – единственные, кто держит в руках ключ к «атомной бомбе».
Рихард фон Ширах рассказал что родился в маленькой деревушке Урфельд в 60 км от Мюнхена, где время от времени выходил и садился в машину человек: смотри вот идет Гейзенберг!. Это имя не мог забыть. Пришло время и я захотел написать книгу об этих 20 человек, которые жили в деревушке на берегу озера. Я узнал что именно в этой деревушке началась и в общем-то закончилась попытка Германии создать атомную бомбу. Гейзенберг успел на последний пароход из США в Германию. Он не порвал своих знакомств в США но решил вернуться в Германию. В деревушке жила его жена у них было пятеро детей. Вскоре после возвращения в Германию его призвали в армию и вскоре он с удивлением узнал что именно ему поручено разработать атомную бомбу.
Проходи шесть лет, война практически проиграна. Гейзенберг садится на велосипед и едет к жене. Бомбят союзники ночевать можно только в канавах. Проходит несколько дней деревню захватывают войска США. Его арестовывают и отправляют в Гейдельберг. Он узнает что допрашивать его будет известный физик.
Когда я понял что вся история связана с этим Урфельдом описал еще 10 сотрудников. Очень интересно и в то же время невероятно почему Германии не удалось создать атомную бомбу. Я очень трезво проанализировал и сравнил с США. Конечно у американцев совершенно другой менталитет и другие ресурсы. Пример: не взяли молодого физика потому что он не защитил докторскую. Это была ошибка. В США Оппенгеймер взял со студенческой скамьи еще и кандидатской не было, позже он вошел в число нобелевских лауреатов.
Мы взяли из книги несколько фрагментов.
Этот фрагмент после того как Германия уже проиграна сражение по Сталинградом.
Еще одна причина была связана с тем что материалы графит в германии приходилось ученым искать самим. В США этим занимались военные, ученые только физикой. Нашли самый чистый графит 99,99 из-за этой сотой решили что ничего не получится. В США военные использовали графит четырех поставщиков и у них был первый работающий реактор. В Германии одного.
В следующем фрагменте пойдет речь как ученые и в Германии и в США превращаются в преступников за письменными столами. Узнают о бомбардировке и только тут понимают что случилось. Ученые интернированы, разделены с семьями и поселены недалеко от Оксфорда. Их разговоры прослушиваются. Протоколы переводятся на разные языки. Цель прослушки не выведать секреты ядерной бомбы, а узнать их политические взгляды чтобы склонить к сотрудничеству. Это была очень тяжелая для них ночь, они с трудом пережили свое поражение. Протоколы были рассекречены и сохранились для науки. После войны появилось мнение что эти ученые намерено не хотели создавать бомбу и отдавать ее в руки Гитлера. Это легенда. Они искренне хотели но не удалось. Гейзенбергу не хватило мужества попросить 120 тыс человек.
Вопросы
Как сложилась судьба? – У большинства сложилась блестящая карьера. Самые хитрые эмигрировали в США. Единственный нацист заработал много денег на реостате которым можно было менять освещенность в комнате, наукой не занимался. Все кроме него подписали обращение с призывом не заниматься разработкой ядерного оружия.
Существует легенда США воспользовались для разработки собственной атомной бомбы? – Два физика которые учились в Германии. Без ученых-евреев, которые бежали из Германии невозможно представить американский атомный проект что-то противопоставить стране где миллионами уничтожались в концлагерях. Роль немцев в советском атомном проекте тоже высока. Когда я был в Академгородке мы говорили о детонаторе и это лишь часть атомного проекта. Советские ученые думали использовать то что передал Фукс или сделать самостоятельно. И взяли все же первое взяли все что передал Фукс. Предательство Фукса сэкономило Советскому Союзу два года и 250 млн долл. Фукс действовал исключительно из убеждений, чтобы обеспечить ядерный паритет. Чтобы бомба не была только у одной страны.
Сергей Кротов: Чтобы меня не воспринимали как рояль в кустах. Прочитал книгу на русском. Автор такой очень свободный человек. Люди которые занимались проектом это команда небожителей. Вся физика Германии это история науки. Эйнштейн гений. Многим не было и 30 когда Нобелевскую премию вручали. С другой стороны драма блестящая команда распалась. Венгерские физики. Упомянутый Ричард Фейнман 24 года придумал свой вариант квантовой физики. Что касается советской части Зельзович Кикоин Будкер. В Советском Союзе была тоже блестящая плеяда физиков. Сделанная немного с листа чужого. Ленинградская школа. Следующая часть ядерная бомба. Думал «Ночь физиков» иносказательно, оказалось ночь поражения.
Никифоров: Не объясняется неудача немецкого атомного проекта тем что у истоков стояли представители теоретической физики? – Ширах: Гейзенберг действительно презирал экспериментальную физику, на фабрике не был никогда. В этом трагедия, гениальные немецкие физики не получили искусственный изотоп U235. Американские физики обожали эксперимент – Кротов: Вайскопф любая идея обсчитывалась с реальной оценкой. Чего не было в подходе Гейзенберга, он такой сноб. Его вариант квантовой механики откуда-то с небес слетел. В этом смысле в России школа Йоффе. Ландау открывал эффект на кончике пера.
Никифоров: Вопрос избирательности памяти. Конкретный эпизод блокирование памяти встречи Гейзенберга с Нильсом Бором в ноябре 1941. Бор пытается напомнить что Гейзенберг приглашал его для сотрудничества над атомной бомбой. – Ширах: Я столько читал об этой встрече в Копенгагене что не стал ближе к разгадке.
Что вам было ближе сама история или психология этих людей? – Ширах: вы знаете ыя не различаю. История конечно хороша у нее есть своя драматургия.
Создание атомной бомбы это шаг вперед по сравнению с которым «все уже было». В чем ожидать открытий? – Ширах: Я не знаю что сказать, я писатель. – Кротов: естественно все что связанно с жизнью.
Никифоров: Этой публикацией для российских исследователей тема только открывается? – Кротов: У нас есть столько журналистов научных, им труднее, их что-то сдерживает. Эта книга абсолютно свободна.
Никифоров: Следующая книга, которую вы будете представлять в Москве? – Ширах: это сложная книга, не знаю удастся ли мне закончить. Это 1927 я описываю вечер у Макса Борна который собственно и создал квантовую физику. Борн время от времени приглашал к себе друзей из университета, студентов, дома играла музыка. Звездный час был Гейзенберг русский ученый с бородой фамилию которого я не в состоянии произнести Курчатов. Поль Дирак с холодным характером не мог закрыть рот слушая его рассказы. В этот вечер Дирак впервые говорит о том что существует еще и позитрон. Настроение вечера я описываю на 20 страницах как звезды сошлись. В этот же вечер супруга Макса Борна читает письмо Эйнштейна она написала пьесу и пьеса Эйнштейну понравилась. Вот такой пример еще одна история про Макса Планка. Ему 80 и он просит спасти жизнь сыну, он входил в группу сопротивления. Ему отказывают сына повесят.
Ширах: Тимофеев-Ресовский не входил в эту компанию. Кротов знаком с ним, пригласили читать лекцию в школу где Кротов учился.
Л.М.: Какова роль Риля?
Есть шанс у германской науки возродиться? – Сергей: Разные области физики в Европе представлены. США в этом смысле отличаются захватили лидерство. Государственные лаборатории были созданы под эгидой агентства Энергия. Вы можете возразить БАК не в Америке. Европа взяла на себя коллаборацию. Вообще наука в большом почете. США безусловные лидеры. Семь центром экстра класса государственные получают финансирование запредельное. Про пучковое оружие боюсь говорить, за закрытыми дверями.
Отрывки из книги
«Рихард фон Ширах «Ночь физиков...»« – 4 points Point %: «4 июня 1942 г.: Поворот «
[М., Логос, 2014, стр. 86-93]
4 июня 1942 года в Гельмгольцевском зале Общества кайзера Вильгельма в Гарнак-Хаусе проходит заседание, определившее дальнейший ход немецких атомных исследований. В этой секретной встрече принимают участие представители военного ведомства, предпринимательства и науки. Архитектора Альберта Шпеера, несколько месяцев назад ко всеобщему изумлению назначенного министром вооружения, сопровождают Карл-Отто Заур, руководитель технического департамента в его министерстве, а также профессор Порше, конструктор Фольксвагена. Военные были представлены генерал-полковником Фроммом, командующим армией резерва, генералом Леебом, главой Управления вооружений сухопутных сил, генерал-фельдмаршалом Мильхом и генерал-адмиралом Витцелем. Среди присутствующих ученых, наряду с Гейзенбергом, Ганом, Дибнером, Хартеком и Виртцем, также был и профессор Петер Адольф Тиссен, несколькими месяцами ранее, независимо от остальных, обратившийся к Герингу с докладной о значении расщепления атома. В заседании принимал участие и Альберт Фёглер, президент Общества кайзера Вильгельма и председатель наблюдательного совета концерна Vereinigte Stahlwerke. На тот момент Любек и Росток уже лежали в руинах. Лишь неделю назад Кёльн подвергся налету около 1000 бомбардировщиков. Фюрер поклялся отомстить. Атмосфера заседания была соответствующей.
После доклада о новом минном зонде Гейзенберг разъяснил принцип создания атомной бомбы и затем перешел к рассказу о военном использовании расщепления ядра. По всей видимости, для многих присутствующих, даже для доктора Телшова, который как секретарь Общества имел какое-то представление о работах над «урановой топкой», или «урановой печкой», появление в этом контексте понятия «урановая бомба» оказалось чем-то совершенно новым.
В качестве ядерных взрывчатых веществ Гейзенберг называет U-235 и плутоний, атомное число 94, а также протактиний, который, однако, исключается, поскольку его нельзя произвести в необходимом количестве. Когда Шпеер спрашивает Гейзснберга и Вайцзеккера, как он наилучшим образом может помочь атомным физикам, проявляется та пропасть, что разделяет наделенного властью, готового к решениям и мыслящего большими числами архитектора вооружений и немецкими профессорами. Так, оба ученых жалуются на то, что до них не доходят затребованные строительные материалы, что постоянно тормозит работу. На вопрос, сколько денег им необходимо, Вайцзеккер, после некоторого промедления, наконец, называет сумму – 43 ООО марок.
Позднее Шпеер заметил в этой связи: «Я уже размышлял о сумме в 100 миллионов рейхсмарок как о приемлемой, когда Вайцзеккер озвучил свой ответ». Названная им сумма была настолько ничтожной, что, как вспоминает генерал-фельдмаршал Мильх, они даже переглянулись со Шпесром и покачали головой по поводу такого проявления наивности и непрактичности. В ежедневнике Шпеера за 1942 год этой встрече посвящено лишь две строчки: «Вечером состоялся (...) доклад о дроблении атома, разработке урановой машины и циклотроне».
Однако Фёглера, президента Общества кайзера Вильгельма, по окончанию войны совершившего самоубийство. Шпеер упрекает за то, что тот пригласил его на презентацию проектов со столь убогими бюджетами. У Гейзенберга запрашивают более реалистичной калькуляции по проектным затратам.
Уже через неделю новая смета была готова. Теперь сумма трат по трем ее позициям – зарплаты, научные и общие расходы – увеличена с прежних 275 000 рейхсмарок заявки 1941 года до 350 000 рейхсмарок. Т.е. заявленный Вайцзеккером дефицит в 43 000 марок вырос до 75 000.
<...>
Шпеер незамедлительно откликается на эти просьбы, однако, «скорее удивлен незначительностью требуемого для исполнения столь решающе важной задачи». Он увеличивает уровень денежной дотации до 1-2 миллионов и дает добро на обеспечение проекта запрошенными материалами. «Видимо, на настоящий момент переработать больше пока невозможно», – коротко замечает Шпеер в этой связи.
<...>
Если по высказываниям Шпеера и его сотрудников складывается впечатление, что военное министерство было готово поддержать урановый проект довольно существенными средствами, то Гейзенберг в своих воспоминаниях «Часть и целое» представляет дело иначе. Особо не вдаваясь в детали той встречи со Шпеером, он пишет: «Правительство решило (в июне 1942 года), что проектные работы по реактору следует продолжить лишь в ограниченных рамках. Распоряжения о проведении испытаний по изготовлению атомной бомбы не последовало. У физиков не было основания добиваться пересмотра этого решения».
<...>
Будучи чемпионом мира в теории, Германия, однако, на тот момент, а шел уже четвертый год войны, не смогла произвести ни грамма теоретически распознанного взрывчатого вещества U-235 – не говоря уже о еще более эффективном плутонии. Для этого потребовались бы срочная программа и настолько напряженные усилия, что Гейзенберг не хотел принимать на себя такую ответственность. Имея в виду те огромные затраты, что пошли на проекты Фау-ракет Вернера фон Брауна, Гейзенберг с несвойственной ему открытостью называет одну из причин того, почему атомный проект был обречен на провал: «Нам [т.е. физикам] не хватило морального мужества весной 1942 года рекомендовать правительству предоставить 120 ООО человек лишь для того, чтобы организовать дело (die Sache aufzubauen)».
В любом случае, пояснения, предложенные Вайцзеккером в Гарнак-Хаусе, не оставили благоприятного впечатления о невразумительном, состоящем лишь из набросанных на бумаге гипотез, теорий и оценок, урановом проекте, который к тому же был настолько революционным, что превышал способность представления большинства присутствующих. Да и у Гейзенберга тот день не сложился. Когда за обедом, сидя рядом с Мильхом, он без обиняков спросил его мнение об исходе войны, тот ответил: «Если мы проиграем войну, всем нам можно будет принимать стрихнин». А когда он затем, показывая Шпсеру Институт, задал ему тот же вопрос, тот лишь пристально посмотрел на Гейзенберга, не проронив ни слова.
Через несколько месяцев министр вооружений еще раз осведомился о сроках возможного изготовления бомбы и вновь получил сдержанный ответ, заключив из него: «По предложению ядерных физиков уже осенью 1942 года мы отказались от разработки атомной бомбы, после чего на мой повторный вопрос о сроках мне было заявлено, что для завершения работ потребуется от трех до четырех лет. К тому времени исход войны уже давно будет предрешен <...»>.
Через две недели после заседания 4 июня Мильх официально одобрил массовое производство летающих бомб, названных Фау-1, которые и стали теперь центром внимания. По сравнению с теми огромными затратами, пошедшими на неудавшийся пеенемюндский тайный проект Фау-1 и следующей модели, 13-тонной ракеты на жидком топливе Фау-2, без тени сомнения испрошенными гением пиара Вернером фон Брауном, выделенные на исследования по атомной бомбе средства казались ничтожно малыми. Тем не менее исследования не только могли продолжаться, но и генерал-полковник Фромм освободил от военной службы несколько сотен научных сотрудников, занятых их проведением. 23 июня, т.е. почти через три недели, на совещании у Гитлера Шпеер озвучивает тему разработки вооружения на основе расщепления атома. Однако на повестке дня этот вопрос стоит лишь пятнадцатым пунктом, а соответствующее замечание в ежедневнике Шпеера лаконично: «Коротко сообщил фюреру о заседании по расщеплению атома и о предоставленной нами поддержке».
Эта запись является единственным подтверждением того, что Гитлер знал о немецком «урановом проекте». Как известно, Гитлер очень интересовался техникой и был сведущ в ней, вдаваясь в технические вопросы своими многочисленными углубляющимися в мельчайшие детали «руководящими приказами» («Fuehrerbefehlen») и «указаниями». Это проявлялось в случаях чертежей танков нового типа, самоходных орудий, артиллерийских лафетов, противотанковых пушек, конструкций мостов, схем бункеров и блиндажей, соображений по оптимальной скорости соударения с целью кумулятивного снаряда, распоряжений по «конструктивной проработке подводной буксировки», устройства Wurfmorser, индукционного взрывателя нового типа, выбора пороха для разрывного снаряда пушки РаК-41 и т.д. – но, к счастью, он не был ученым-естественником. По урановому вопросу он не осведомился ни у одного компетентного физика. Кроме того, шпееровское описание членов «уранового общества», наверное, отбило у него охоту встречаться с самими учеными, так что он предпочел вовсе не приглашать этих Хартека, Гейзенберга или Дибнера на беседу. Вместо них, авторитетом в этих вопросах для него стал математик и физик Вильгельм Онезорге. В 1937 году этот очень одаренный в практических вопросах специалист по электронике и обладатель целого ряда патентов на изобретения был назначен на пост рейхсминистра почты. Гитлер знал его с 1920 года и Онезорге принадлежал кругу старейших доверенных партийных товарищей. <...>
Кроме Онезорга, информировать себя о разрушающем воздействии такой бомбы Гитлер также позволял своему другу, доверенному члену своего ближайшего окружения, любопытному фотографу и поклоннику искусств Генриху Гофману. Гофман, еще менее, чем Гитлер, подкованный в естественно-научных вопросах, обладал даром живописно описывать, сколь невиданной глубины воронку может взорвать бомба столь неслыханной мощности и что даже всадника на отдалении в 3000 метров собьет она с коня. Его разукрашенные придумки окрыляли фантазию Гитлера и, по некоторым позднейшим сообщениям, в конце войны он пытался впечатлять своих иностранных посетителей такого рода описаниями этого нового разрушительного тайного оружия.
Кажущийся сегодня непонятным страх у многих тогда порождало и представление удавшейся цепной реакции. Не поглотит ли она своей чудовищной мощью всю расщепляемую материю? Можно ли будет остановить ее, пока не случилась беспредельная катастрофа? На заседании 4 июня Шпеер спрашивает Гейзенберга, можно ли «с абсолютной уверенностью» говорить о подконтрольности запущенного расщепления ядра, но физик не дает ему тогда своего окончательного ответа.
Представление о вышедшей из-под контроля цепной реакции беспокоило не только Гитлера, которого, по словам Шпеера, «очевидно, не приводила в восторг та перспектива, что при его правлении планета может превратиться в пылающую звезду».
Point 2/4: «Плутоний из Хэифорда» [стр. 108-114]
<...>
[К весне 1945 г.] Разворачивание масштабного производства плутония [в г. Хэнфорд, штат Вашингтон] уже давно не имеет ничего общего с войной против Германии. Правда, в порядке предосторожности Рузвельт дал распоряжение о применении атомной бомбы против Германии, в случае если она будет противиться капитуляции, но к тому моменту ее неотвратимое поражение было делом нескольких недель. Уже в 1944 году стало ясно, что бегущие из своих институтов немецкие физики, радующиеся даже велосипеду, спасающиеся в придорожных канавах и пахоте полей от низколетящих самолетов противника, тщащиеся как-то продолжить свои исследования в душных пивных подвалах, таящиеся в заброшенных ткацких фабриках и пытающиеся спасти свои последние инструменты, уже не представляют никакой опасности
У ученых в Лос-Аламос дело обстоит иначе. В их блестящем созвездии было немало эмигрантов из Венгрии, Германии, Италии и Англии. Ежедневно направляют они свою находчивость и изобретательность на то, чтобы противопоставить равноценное оружие бомбовой угрозе со стороны человеконенавистнического режима. То, что имеет значение, это потенциал разрушения, тротиловый эквивалент. В 20 ООО тонн тротила, обычного взрывчатого вещества, оценивает Ферми мощность взрыва первой атомной бомбы «Трипити», наблюдаемого им 16 июля 1945 года из 16-километрового отдаления. Более точную оценку – на основании развеянных ударной волной обрезков бумаги – он дал ее потенциалу разрушения. Всё кажется оправданным в борьбе против Зла – задачи неотложны, любое сомнение гасится, но «временами, как правило, посреди ночи некоторые из нас задумываются о том ужасе, что может породить наша работа; тем не менее мы также были убеждены в важности наших свершений для спасения мира от нацистского террора, и это поддерживало нас».
После капитуляции Германии отпало и моральное алиби слепого служения бомбе. Главный теоретик проекта атомной бомбы Виктор Вайскопф, бывший докторант Гейзенберга и еврейский эмигрант, в своих воспоминаниях раскрывает свое и своих коллег тогдашнее внутреннее состояние: им не хотелось «давать себе отчет в моральной проблематичности нашей работы, даже если они ее и чувствовали. Нельзя отрицать, что постоянные дискуссии о причиняемом огнем и лучевой болезнью ущербе и о миллионах трупов вызывали всё большую апатию по отношению к этим ужасным последствиям».
Даже после того, как с поражением Гитлера исчезла и опасность разработки нацистами их собственной бомбы, «это не (доходило) до нашего сознания. Мы были тогда слишком вовлечены в работу, интересуясь исключительно ее продвижением и заботясь лишь о преодолении многочисленных трудностей. Наша привязанность к проекту объяснялась не только прагматическими причинами, но и чисто научным поиском ответов». Лишь двое сотрудников сочли нужным оставить Манхэттенский проект после поражения нацистов.
Внезапно планировщики и изготовители бомбы оказались соисполнителями [ее взрыва], поскольку заниматься физикой бомбы – это также, беспристрастно склонившись над каргой, оценивать масштаб разрушений, оптимизировать количество жертв через определение идеальной высоты бомбометания и высчитывать степень радиационного поражения для людей, зверей и растений. Втянутые в величайшую авантюру своей жизни, ученые сами, без сомнений и сопротивления, делали шаг в новую оружейную технику. После капитуляции Германии зона боевых действий была плавно сдвинута. Теперь речь шла о том, чтобы через демонстрацию сверхмощной, направленной против гражданского населения разрушительной силы принудить к сдаче Японию, тем самым избавив от потерь американские войска. Бомбу над Хиросимой, приведшую к ненормально высоким жертвам среди гражданских, и даже нацеленную на такие жертвы, еще можно как-то понять, исходя из военной логики. Но будет сложно найти защитника ДЛЯ второй бомбы, той плутониевой бомбы, что тремя днями после Хиросимы была сброшена на Нагасаки. <...>
Point 3/4: « Хиросима, 6 августа, 8.16» [стр. 147-149]
<...>
[Хиросима, 6 августа 1945 г.] В 8 часов 16 минут 2 секунды местного времени на высоте 579 метров над двором больницы в Симе урановая бомба детонирует с взрывной мощностью в 11 350 тонн. Джорж Корон, кормовой стрелок «Энолы Гэй», успевает бросить долгий взгляд на удаляющийся город и описывает свои впечатления по бортовой связи:
«Гриб сам по себе выглядел грандиозно – бурлящий массив багрово-серого дыма; внутри него было видно красное ядро, и всё в нем горело. Уже отдалившись, можно было увидеть основание этого гриба; это выглядело как напластование обломков, чада и не знаю чего еще в несколько десятков метров. Я пытался описать этот гриб, эту клокочущую массу. Я видел огонь, вспыхивающий в разных местах, как пламя, вырывающееся языками из раскаленного пекла...» Температура внутри будет оценена позднее как равная 1 миллиону градусов. Столб дыма атомного гриба, подобно смерчу, затянет обломки и загрязненный материл на высоту до 13 километров. Полковнику Тиббетсу казалось, что даже в кабине самолета он ощущал свинцовый привкус во рту.
Чуть позже самолет мощно тряхнуло. Пилот сначала подумал о разрывах зенитных снарядов, но то была мощная взрывная волна, настигнувшая машину уже на 18-километровом отдалении от Хиросимы.
По воспоминаниям многих из выживших японских свидетелей, они сначала были ослеплены яркой вспышкой, вслед за которой сразу же прокатилась тепловая волна, которая чувствовалась, возможно, не более одной десятой секунды, но была настолько интенсивной, что и в 3,5 километрах от точки детонации деревянные телеграфные столбы были опалены. Человеческая кожа не могла охлаждаться в этом стремительно распространявшемся жаре. В радиусе 3,7 километров от взрыва температура человеческой кожи нагревалась до 49 градусов. Всем, находящимся на отдалении в 1000-1600 метров от его эпицентра, выброс тепловой энергии причинял ожоги пятой степени, т.е. их кожа чернела и обугливалась. Несчастные, оказавшиеся в 800 метрах от эпицентра взрыва урановой бомбы, за доли секунды выгорали в столбики черного угля, их внутренние органы выпаривались в ничто. Количество маленьких кучек черного пепла, разом усеявших дороги, мосты и тротуары Хиросимы, исчислялись тысячами. Все птицы и насекомые исчезли в мгновение.
Ослепительная, в две тысячи раз более яркая, чем Солнце лучистая вспышка выжгла силуэт одного пробегавшего прохожего на ступенях лестницы здания банка, другого – на обломке стены; в более отдаленных предместьях вспышка пигментировала на лицах застывших в ужасе людей очертания носов, ушей и воздетых рук соседей. На протяжении нескольких месяцев эти меты, подобные странным рисункам мятущегося живописца, не сходили с кожи выживших. Силуэты сожженных листьев и цветов, как пробные отпечатки, оставили свой след на обугленных телефонных столбах и светлых блузках школьниц.
Наряду с сожженными и смертельно пораженными тепловой волной, заметны и жертвы с ожогами более низкой степени. Их можно узнать по коже, лоскутами слезающей с них. Некоторые стягивают ее с себя как оболочку. Она не только свисает с их рук, как пара резиновых перчаток, но и, как тонкая бумага, с лица и со всего тела. Это последствие жара и ударной волны. Тепловая волна сразу же вспучивает кожу пузырями, а последующая ударная -срывает с пузырей кожу. Очевидцам эти бродящие по устрашающе затихшему городу люди без кожи кажутся ожившими привидениями. Утренняя перекличка велосипедных звонков, суета улиц, скрип телег, смех школьников, торопливая поступь прохожих – все эти шумы в мгновение смолкли. <...>
Point 2/4: «Плутоний из Хэифорда» [стр. 108-114]
<...>
[К весне 1945 г.] Разворачивание масштабного производства плутония [в г. Хэнфорд, штат Вашингтон] уже давно не имеет ничего общего с войной против Германии. Правда, в порядке предосторожности Рузвельт дал распоряжение о применении атомной бомбы против Германии, в случае если она будет противиться капитуляции, но к тому моменту ее неотвратимое поражение было делом нескольких недель. Уже в 1944 году стало ясно, что бегущие из своих институтов немецкие физики, радующиеся даже велосипеду, спасающиеся в придорожных канавах и пахоте полей от низколетящих самолетов противника, тщащиеся как-то продолжить свои исследования в душных пивных подвалах, таящиеся в заброшенных ткацких фабриках и пытающиеся спасти свои последние инструменты, уже не представляют никакой опасности
У ученых в Лос-Аламос дело обстоит иначе. В их блестящем созвездии было немало эмигрантов из Венгрии, Германии Италии и Англии. Ежедневно направляют они свою находчивость и изобретательность на то, чтобы противопоставить равноценное оружие бомбовой угрозе со стороны человеконенавистнического режима. То, что имеет значение, это потенциал разрушения, тротиловый эквивалент. В 20 ООО тонн тротила, обычного взрывчатого вещества, оценивает Ферми мощность взрыва первой атомной бомбы «Тринити», наблюдаемого им 16 июля 1945 года из 16-километрового отдаления. Более точную оценку – на основании развеянных ударной волной обрезков бумаги – он дал ее потенциалу разрушения. Всё кажется оправданным в борьбе против Зла – задачи неотложны, любое сомнение гасится, но «временами, как правило, посреди ночи некоторые из нас задумываются о том ужасе, что может породить наша работа; тем не менее мы также были убеждены в важности наших свершений для спасения мира от нацистского террора, и это поддерживало нас».
После капитуляции Германии отпало и моральное алиби слепого служения бомбе. Главный теоретик проекта атомной бомбы Виктор Вайскопф, бывший докторант Гейзенберга и еврейский эмигрант, в своих воспоминаниях раскрывает свое и своих коллег тогдашнее внутреннее состояние: им не хотелось «давать себе отчет в моральной проблематичности нашей работы, даже если они ее и чувствовали. Нельзя отрицать, что постоянные дискуссии о причиняемом огнем и лучевой болезнью ущербе и о миллионах трупов вызывали всё большую апатию по отношению к этим ужасным последствиям».
Даже после того, как с поражением Гитлера исчезла и опасность разработки нацистами их собственной бомбы, «это не (доходило) до нашего сознания. Мы были тогда слишком вовлечены в работу, интересуясь исключительно ее продвижением и заботясь лишь о преодолении многочисленных трудностей. Наша привязанность к проекту объяснялась не только прагматическими причинами, но и чисто научным поиском ответов». Лишь двое сотрудников сочли нужным оставить Манхэтгенский проект после поражения нацистов.
Внезапно планировщики и изготовители бомбы оказались соисполнителями [ее взрыва], поскольку заниматься физикой бомбы – это также, беспристрастно склонившись над картой, оценивать масштаб разрушений, оптимизировать количество жертв через определение идеальной высоты бомбометания и высчитывать степень радиационного поражения для людей, зверей и растений, втянув в величайшую авантюру своей жизни, ученые сами, без сомнении и сопротивления, делали шаг в новую оружейную технику. После капитуляции Германии зона боевых действий была плавно сдвинута. Теперь речь шла о том чтобы через демонстрацию сверхмощной, направленной против гражданского населения разрушительной силы принудить к сдаче Японию, тем самым избавив от гГерь американские войска. Бомбу над Хиросимой, приведшую к ненормально высоким жертвам среди гражданских, и даже нацеленную на такие жертвы, еще можно как-то понять, исходя из военной логики. Но будет сложно найти защитника для второй бомбы, той плутониевой бомбы, что тремя днями после Хиросимы была сброшена на Нагасаки. <...>
Point 4/4: «Фарм-Холл, б августа» [стр. 156-160]
<...>
[Фарм-Холл, 6 августа 1945 г.] «Майор [Риттнер] постучал в мою комнату – пишет Ган в своем ежедневнике, -зашел внутрь, держа в руках бутылку джина и пару стаканов, и сообщил: только что по радио озвучили заявление президента Трумена, что американцы сбросили «атомную бомбу» на японский город. Я отказывался в это поверить, но майор подчеркнул, что это были не репортерские новости, но официальное сообщение президента Соединенных Штатов. При мысли об этой новой великой беде я чуть снова не сорвался».
От неожиданной, застающей его врасплох новости Ган испытывает приступ слабости. Майор успокаивает его изрядным количеством джина, что позднее упомянет в своем недельном одиночестве. После того как Ган снова приходит в себя, они вместе спускаются в столовую к ужину. Когда Ган сообщает присутствующим известие, в зале воцаряется тишина. Растерянные, пораженно неверящие взгляды обращены на него.
Вскоре звучат шестичасовые новости на ВВС, в которых, коротко и пока еще очень общо, сообщается, что Америка взорвала атомную бомбу «над японской военной базой» тем самым продемонстрировав свой величайший военный секрет. Слушатели отреагировали напряженным молчанием. Худшие опасения, что связывали с выражением «атомная бомба», как кажется, воплощаются наяву. Означает ли это конец всех войн или конец человечества -апокалипсис?
Проходит некоторое время, пока возбуждение не вырывается наружу. Атомная бомба? Исключено! Имение техническая сторона сообщения была воспринята этим кругом экспертов с величайшим скепсисом. Скрывающаяся за абстрактными числами жертв человеческая катастрофа поначалу не обсуждается. Также в первые дни ни слова не говорится о лучевой болезни. Потребуется какое-то время, чтобы страдания многих десятков тысяч жертв, чье числе растет с каждым днем после взрыва Бомбы, начали осознаваться.
<...>
Гейзенберг счел сообщение за пропагандистскую уловку. Макс фон Лауэ уточнил, правильно ли он понял, что i связи с Бомбой был назван «235-й» – т.е. расщепляемый изотоп урана U-235. Ган подтвердил: «Да, 235-й». Все очень хорошо понимали, что производство этого изотопа предполагает непредставимые по масштабности усилия. Лучше всех это знал практик Ган. В 1939 году один из его сотрудников потратил несколько месяцев, чтобы получить наконец ничтожную долю миллиграмма этого редкого изотопа. А теперь оказывается, что его употребляли тоннами?
Так же сложно было выделение и 94-го [элемента], т.е. плутония. Вальтер Гсрлах роняет реплику, что дл изготовления бомбы потребовалось бы, как минимум, тонна этого вещества – непостижимое количество. Ган еще р; подчеркивает, сколь чрезвычайно сложно производство 94-го – для этого реактор должен работать годы. Если я американцы действительно заполучили атомную бомбу, упрекает он как химик присутствующих ученых-атомщиков «тогда все вы – второй сорт. Бедный Гейзенберг!». «Агнец божий!» – дополняет его фон Лауэ.
Все взгляды теперь устремлены на Гейзенберга. Он является неоспоримым авторитетом, от которого все ждали решающего ответа. Гейзенберг еще раз спрашивает, упоминалось ли в радиосообщении слово «уран», и, услышав отрицание, на какое-то время чувствует себя уверенным в своей принципиальной оценке ситуации, согласно которому американцы не могут оказаться способны на такое свершение:
«Тогда с атомами это не имеет ничего общего, но эквивалент 20 ООО тонн высоковзрывчатого вещества – э неслыханно».
По-прежнему, никто из «гостей» Фарм-Холла ни может, ни хочет представить себе, что американцы действительно могли оказаться способны тоннами производить расщепляемый U-235, и Гейзенберг заключает: «Мс только допустить, что какой-то американский дилетант, имеющий очень приблизительное представление о сути дела просто наговорил им: «Если ее сбросить, это будет эквивалентно 20 ООО тонн взрывчатки», – ходя на деле это вовсе так».
И снова Ган изливает свой мягкий сарказм на голову главного теоретика немецкой атомной бомбы: «В любом случае, Гейзенберг, все вы – лишь второй сорт, и должны отойти в сторонку». Гейзенберг добродушно подхватывает его тон:
«Совершенно согласен», – и в голосах обоих можно распознать облегчение, что сами они не были непосредственными создателями этой уничтожающей бомбы. Ган пытается дать нейтральное суждение: американцы должно быть, опередили их лет на пятьдесят. Гейзенберг же пока не желает верить ни единому слову о происшедшем «Только если бы они потратили все свои 500 000000 фунтов стерлингов на разделение изотопов, это было возможно». «Боже правый, – записывает в своем дневнике Багге, глубоко пораженный этой озвученной радиосообщении громадной суммой, – что такое наши 15 миллионов рейхсмарок по сравнению с ними?»
Поначалу скептичен и Вайцзеккер: «Я не верю, что это имеет какое-то отношение к урану».
Ган: «Должно быть, это была маленькая бомба- какая-нибудь ручная бомба».
Гейзенберг: «Я готов поверить, что это могла быть какая-нибудь бомба под высоким давлением, но не верю, что она имела какое-либо отношение к урану. Скорее, это был химический состав, чудовищно увеличивающий скорость реакции и мощность взрыва».
Вайцзеккер: «Полагаю, ужасно, что американцы сделали это. Полагаю, это безумие».
Гейзенберг: «Нельзя так сказать. С равным правом можно сказать: это был самый быстрый способ окончить войну».
остальное на сайте
www.deutsch2014-2015.ru
Олег Никифоров представляет издательство Логос, он так и не смог укротить жажду автора скучно зачитывать несколько страниц своей книги на немецком. Консультант профессор Физфака МГУ Сергей Кротов.
По приглашению Гёте-Института мюнхенский писатель (1942 г.р.) представил свою научно-популярную книгу «Ночь физиков», вышедшую в 2012 году (на русском «Логос» 2014). С увлекательностью триллера книга повествует о десяти немецких физиках-ядерщиках из окружения Гейзенберга, Гана, Вайцзеккера, которые в полной уверенности в собственной непогрешимости работали над созданием «урановой машины» и в результате оказались втянутыми в военные преступления. Вплоть до своего ареста американцами весной 1945 года ученые были убеждены в том, что они – единственные, кто держит в руках ключ к «атомной бомбе».
Рихард фон Ширах рассказал что родился в маленькой деревушке Урфельд в 60 км от Мюнхена, где время от времени выходил и садился в машину человек: смотри вот идет Гейзенберг!. Это имя не мог забыть. Пришло время и я захотел написать книгу об этих 20 человек, которые жили в деревушке на берегу озера. Я узнал что именно в этой деревушке началась и в общем-то закончилась попытка Германии создать атомную бомбу. Гейзенберг успел на последний пароход из США в Германию. Он не порвал своих знакомств в США но решил вернуться в Германию. В деревушке жила его жена у них было пятеро детей. Вскоре после возвращения в Германию его призвали в армию и вскоре он с удивлением узнал что именно ему поручено разработать атомную бомбу.
Проходи шесть лет, война практически проиграна. Гейзенберг садится на велосипед и едет к жене. Бомбят союзники ночевать можно только в канавах. Проходит несколько дней деревню захватывают войска США. Его арестовывают и отправляют в Гейдельберг. Он узнает что допрашивать его будет известный физик.
Когда я понял что вся история связана с этим Урфельдом описал еще 10 сотрудников. Очень интересно и в то же время невероятно почему Германии не удалось создать атомную бомбу. Я очень трезво проанализировал и сравнил с США. Конечно у американцев совершенно другой менталитет и другие ресурсы. Пример: не взяли молодого физика потому что он не защитил докторскую. Это была ошибка. В США Оппенгеймер взял со студенческой скамьи еще и кандидатской не было, позже он вошел в число нобелевских лауреатов.
Мы взяли из книги несколько фрагментов.
Этот фрагмент после того как Германия уже проиграна сражение по Сталинградом.
Еще одна причина была связана с тем что материалы графит в германии приходилось ученым искать самим. В США этим занимались военные, ученые только физикой. Нашли самый чистый графит 99,99 из-за этой сотой решили что ничего не получится. В США военные использовали графит четырех поставщиков и у них был первый работающий реактор. В Германии одного.
В следующем фрагменте пойдет речь как ученые и в Германии и в США превращаются в преступников за письменными столами. Узнают о бомбардировке и только тут понимают что случилось. Ученые интернированы, разделены с семьями и поселены недалеко от Оксфорда. Их разговоры прослушиваются. Протоколы переводятся на разные языки. Цель прослушки не выведать секреты ядерной бомбы, а узнать их политические взгляды чтобы склонить к сотрудничеству. Это была очень тяжелая для них ночь, они с трудом пережили свое поражение. Протоколы были рассекречены и сохранились для науки. После войны появилось мнение что эти ученые намерено не хотели создавать бомбу и отдавать ее в руки Гитлера. Это легенда. Они искренне хотели но не удалось. Гейзенбергу не хватило мужества попросить 120 тыс человек.
Вопросы
Как сложилась судьба? – У большинства сложилась блестящая карьера. Самые хитрые эмигрировали в США. Единственный нацист заработал много денег на реостате которым можно было менять освещенность в комнате, наукой не занимался. Все кроме него подписали обращение с призывом не заниматься разработкой ядерного оружия.
Существует легенда США воспользовались для разработки собственной атомной бомбы? – Два физика которые учились в Германии. Без ученых-евреев, которые бежали из Германии невозможно представить американский атомный проект что-то противопоставить стране где миллионами уничтожались в концлагерях. Роль немцев в советском атомном проекте тоже высока. Когда я был в Академгородке мы говорили о детонаторе и это лишь часть атомного проекта. Советские ученые думали использовать то что передал Фукс или сделать самостоятельно. И взяли все же первое взяли все что передал Фукс. Предательство Фукса сэкономило Советскому Союзу два года и 250 млн долл. Фукс действовал исключительно из убеждений, чтобы обеспечить ядерный паритет. Чтобы бомба не была только у одной страны.
Сергей Кротов: Чтобы меня не воспринимали как рояль в кустах. Прочитал книгу на русском. Автор такой очень свободный человек. Люди которые занимались проектом это команда небожителей. Вся физика Германии это история науки. Эйнштейн гений. Многим не было и 30 когда Нобелевскую премию вручали. С другой стороны драма блестящая команда распалась. Венгерские физики. Упомянутый Ричард Фейнман 24 года придумал свой вариант квантовой физики. Что касается советской части Зельзович Кикоин Будкер. В Советском Союзе была тоже блестящая плеяда физиков. Сделанная немного с листа чужого. Ленинградская школа. Следующая часть ядерная бомба. Думал «Ночь физиков» иносказательно, оказалось ночь поражения.
Никифоров: Не объясняется неудача немецкого атомного проекта тем что у истоков стояли представители теоретической физики? – Ширах: Гейзенберг действительно презирал экспериментальную физику, на фабрике не был никогда. В этом трагедия, гениальные немецкие физики не получили искусственный изотоп U235. Американские физики обожали эксперимент – Кротов: Вайскопф любая идея обсчитывалась с реальной оценкой. Чего не было в подходе Гейзенберга, он такой сноб. Его вариант квантовой механики откуда-то с небес слетел. В этом смысле в России школа Йоффе. Ландау открывал эффект на кончике пера.
Никифоров: Вопрос избирательности памяти. Конкретный эпизод блокирование памяти встречи Гейзенберга с Нильсом Бором в ноябре 1941. Бор пытается напомнить что Гейзенберг приглашал его для сотрудничества над атомной бомбой. – Ширах: Я столько читал об этой встрече в Копенгагене что не стал ближе к разгадке.
Что вам было ближе сама история или психология этих людей? – Ширах: вы знаете ыя не различаю. История конечно хороша у нее есть своя драматургия.
Создание атомной бомбы это шаг вперед по сравнению с которым «все уже было». В чем ожидать открытий? – Ширах: Я не знаю что сказать, я писатель. – Кротов: естественно все что связанно с жизнью.
Никифоров: Этой публикацией для российских исследователей тема только открывается? – Кротов: У нас есть столько журналистов научных, им труднее, их что-то сдерживает. Эта книга абсолютно свободна.
Никифоров: Следующая книга, которую вы будете представлять в Москве? – Ширах: это сложная книга, не знаю удастся ли мне закончить. Это 1927 я описываю вечер у Макса Борна который собственно и создал квантовую физику. Борн время от времени приглашал к себе друзей из университета, студентов, дома играла музыка. Звездный час был Гейзенберг русский ученый с бородой фамилию которого я не в состоянии произнести Курчатов. Поль Дирак с холодным характером не мог закрыть рот слушая его рассказы. В этот вечер Дирак впервые говорит о том что существует еще и позитрон. Настроение вечера я описываю на 20 страницах как звезды сошлись. В этот же вечер супруга Макса Борна читает письмо Эйнштейна она написала пьесу и пьеса Эйнштейну понравилась. Вот такой пример еще одна история про Макса Планка. Ему 80 и он просит спасти жизнь сыну, он входил в группу сопротивления. Ему отказывают сына повесят.
Ширах: Тимофеев-Ресовский не входил в эту компанию. Кротов знаком с ним, пригласили читать лекцию в школу где Кротов учился.
Л.М.: Какова роль Риля?
Есть шанс у германской науки возродиться? – Сергей: Разные области физики в Европе представлены. США в этом смысле отличаются захватили лидерство. Государственные лаборатории были созданы под эгидой агентства Энергия. Вы можете возразить БАК не в Америке. Европа взяла на себя коллаборацию. Вообще наука в большом почете. США безусловные лидеры. Семь центром экстра класса государственные получают финансирование запредельное. Про пучковое оружие боюсь говорить, за закрытыми дверями.
Отрывки из книги
«Рихард фон Ширах «Ночь физиков...»« – 4 points Point %: «4 июня 1942 г.: Поворот «
[М., Логос, 2014, стр. 86-93]
4 июня 1942 года в Гельмгольцевском зале Общества кайзера Вильгельма в Гарнак-Хаусе проходит заседание, определившее дальнейший ход немецких атомных исследований. В этой секретной встрече принимают участие представители военного ведомства, предпринимательства и науки. Архитектора Альберта Шпеера, несколько месяцев назад ко всеобщему изумлению назначенного министром вооружения, сопровождают Карл-Отто Заур, руководитель технического департамента в его министерстве, а также профессор Порше, конструктор Фольксвагена. Военные были представлены генерал-полковником Фроммом, командующим армией резерва, генералом Леебом, главой Управления вооружений сухопутных сил, генерал-фельдмаршалом Мильхом и генерал-адмиралом Витцелем. Среди присутствующих ученых, наряду с Гейзенбергом, Ганом, Дибнером, Хартеком и Виртцем, также был и профессор Петер Адольф Тиссен, несколькими месяцами ранее, независимо от остальных, обратившийся к Герингу с докладной о значении расщепления атома. В заседании принимал участие и Альберт Фёглер, президент Общества кайзера Вильгельма и председатель наблюдательного совета концерна Vereinigte Stahlwerke. На тот момент Любек и Росток уже лежали в руинах. Лишь неделю назад Кёльн подвергся налету около 1000 бомбардировщиков. Фюрер поклялся отомстить. Атмосфера заседания была соответствующей.
После доклада о новом минном зонде Гейзенберг разъяснил принцип создания атомной бомбы и затем перешел к рассказу о военном использовании расщепления ядра. По всей видимости, для многих присутствующих, даже для доктора Телшова, который как секретарь Общества имел какое-то представление о работах над «урановой топкой», или «урановой печкой», появление в этом контексте понятия «урановая бомба» оказалось чем-то совершенно новым.
В качестве ядерных взрывчатых веществ Гейзенберг называет U-235 и плутоний, атомное число 94, а также протактиний, который, однако, исключается, поскольку его нельзя произвести в необходимом количестве. Когда Шпеер спрашивает Гейзснберга и Вайцзеккера, как он наилучшим образом может помочь атомным физикам, проявляется та пропасть, что разделяет наделенного властью, готового к решениям и мыслящего большими числами архитектора вооружений и немецкими профессорами. Так, оба ученых жалуются на то, что до них не доходят затребованные строительные материалы, что постоянно тормозит работу. На вопрос, сколько денег им необходимо, Вайцзеккер, после некоторого промедления, наконец, называет сумму – 43 ООО марок.
Позднее Шпеер заметил в этой связи: «Я уже размышлял о сумме в 100 миллионов рейхсмарок как о приемлемой, когда Вайцзеккер озвучил свой ответ». Названная им сумма была настолько ничтожной, что, как вспоминает генерал-фельдмаршал Мильх, они даже переглянулись со Шпесром и покачали головой по поводу такого проявления наивности и непрактичности. В ежедневнике Шпеера за 1942 год этой встрече посвящено лишь две строчки: «Вечером состоялся (...) доклад о дроблении атома, разработке урановой машины и циклотроне».
Однако Фёглера, президента Общества кайзера Вильгельма, по окончанию войны совершившего самоубийство. Шпеер упрекает за то, что тот пригласил его на презентацию проектов со столь убогими бюджетами. У Гейзенберга запрашивают более реалистичной калькуляции по проектным затратам.
Уже через неделю новая смета была готова. Теперь сумма трат по трем ее позициям – зарплаты, научные и общие расходы – увеличена с прежних 275 000 рейхсмарок заявки 1941 года до 350 000 рейхсмарок. Т.е. заявленный Вайцзеккером дефицит в 43 000 марок вырос до 75 000.
<...>
Шпеер незамедлительно откликается на эти просьбы, однако, «скорее удивлен незначительностью требуемого для исполнения столь решающе важной задачи». Он увеличивает уровень денежной дотации до 1-2 миллионов и дает добро на обеспечение проекта запрошенными материалами. «Видимо, на настоящий момент переработать больше пока невозможно», – коротко замечает Шпеер в этой связи.
<...>
Если по высказываниям Шпеера и его сотрудников складывается впечатление, что военное министерство было готово поддержать урановый проект довольно существенными средствами, то Гейзенберг в своих воспоминаниях «Часть и целое» представляет дело иначе. Особо не вдаваясь в детали той встречи со Шпеером, он пишет: «Правительство решило (в июне 1942 года), что проектные работы по реактору следует продолжить лишь в ограниченных рамках. Распоряжения о проведении испытаний по изготовлению атомной бомбы не последовало. У физиков не было основания добиваться пересмотра этого решения».
<...>
Будучи чемпионом мира в теории, Германия, однако, на тот момент, а шел уже четвертый год войны, не смогла произвести ни грамма теоретически распознанного взрывчатого вещества U-235 – не говоря уже о еще более эффективном плутонии. Для этого потребовались бы срочная программа и настолько напряженные усилия, что Гейзенберг не хотел принимать на себя такую ответственность. Имея в виду те огромные затраты, что пошли на проекты Фау-ракет Вернера фон Брауна, Гейзенберг с несвойственной ему открытостью называет одну из причин того, почему атомный проект был обречен на провал: «Нам [т.е. физикам] не хватило морального мужества весной 1942 года рекомендовать правительству предоставить 120 ООО человек лишь для того, чтобы организовать дело (die Sache aufzubauen)».
В любом случае, пояснения, предложенные Вайцзеккером в Гарнак-Хаусе, не оставили благоприятного впечатления о невразумительном, состоящем лишь из набросанных на бумаге гипотез, теорий и оценок, урановом проекте, который к тому же был настолько революционным, что превышал способность представления большинства присутствующих. Да и у Гейзенберга тот день не сложился. Когда за обедом, сидя рядом с Мильхом, он без обиняков спросил его мнение об исходе войны, тот ответил: «Если мы проиграем войну, всем нам можно будет принимать стрихнин». А когда он затем, показывая Шпсеру Институт, задал ему тот же вопрос, тот лишь пристально посмотрел на Гейзенберга, не проронив ни слова.
Через несколько месяцев министр вооружений еще раз осведомился о сроках возможного изготовления бомбы и вновь получил сдержанный ответ, заключив из него: «По предложению ядерных физиков уже осенью 1942 года мы отказались от разработки атомной бомбы, после чего на мой повторный вопрос о сроках мне было заявлено, что для завершения работ потребуется от трех до четырех лет. К тому времени исход войны уже давно будет предрешен <...»>.
Через две недели после заседания 4 июня Мильх официально одобрил массовое производство летающих бомб, названных Фау-1, которые и стали теперь центром внимания. По сравнению с теми огромными затратами, пошедшими на неудавшийся пеенемюндский тайный проект Фау-1 и следующей модели, 13-тонной ракеты на жидком топливе Фау-2, без тени сомнения испрошенными гением пиара Вернером фон Брауном, выделенные на исследования по атомной бомбе средства казались ничтожно малыми. Тем не менее исследования не только могли продолжаться, но и генерал-полковник Фромм освободил от военной службы несколько сотен научных сотрудников, занятых их проведением. 23 июня, т.е. почти через три недели, на совещании у Гитлера Шпеер озвучивает тему разработки вооружения на основе расщепления атома. Однако на повестке дня этот вопрос стоит лишь пятнадцатым пунктом, а соответствующее замечание в ежедневнике Шпеера лаконично: «Коротко сообщил фюреру о заседании по расщеплению атома и о предоставленной нами поддержке».
Эта запись является единственным подтверждением того, что Гитлер знал о немецком «урановом проекте». Как известно, Гитлер очень интересовался техникой и был сведущ в ней, вдаваясь в технические вопросы своими многочисленными углубляющимися в мельчайшие детали «руководящими приказами» («Fuehrerbefehlen») и «указаниями». Это проявлялось в случаях чертежей танков нового типа, самоходных орудий, артиллерийских лафетов, противотанковых пушек, конструкций мостов, схем бункеров и блиндажей, соображений по оптимальной скорости соударения с целью кумулятивного снаряда, распоряжений по «конструктивной проработке подводной буксировки», устройства Wurfmorser, индукционного взрывателя нового типа, выбора пороха для разрывного снаряда пушки РаК-41 и т.д. – но, к счастью, он не был ученым-естественником. По урановому вопросу он не осведомился ни у одного компетентного физика. Кроме того, шпееровское описание членов «уранового общества», наверное, отбило у него охоту встречаться с самими учеными, так что он предпочел вовсе не приглашать этих Хартека, Гейзенберга или Дибнера на беседу. Вместо них, авторитетом в этих вопросах для него стал математик и физик Вильгельм Онезорге. В 1937 году этот очень одаренный в практических вопросах специалист по электронике и обладатель целого ряда патентов на изобретения был назначен на пост рейхсминистра почты. Гитлер знал его с 1920 года и Онезорге принадлежал кругу старейших доверенных партийных товарищей. <...>
Кроме Онезорга, информировать себя о разрушающем воздействии такой бомбы Гитлер также позволял своему другу, доверенному члену своего ближайшего окружения, любопытному фотографу и поклоннику искусств Генриху Гофману. Гофман, еще менее, чем Гитлер, подкованный в естественно-научных вопросах, обладал даром живописно описывать, сколь невиданной глубины воронку может взорвать бомба столь неслыханной мощности и что даже всадника на отдалении в 3000 метров собьет она с коня. Его разукрашенные придумки окрыляли фантазию Гитлера и, по некоторым позднейшим сообщениям, в конце войны он пытался впечатлять своих иностранных посетителей такого рода описаниями этого нового разрушительного тайного оружия.
Кажущийся сегодня непонятным страх у многих тогда порождало и представление удавшейся цепной реакции. Не поглотит ли она своей чудовищной мощью всю расщепляемую материю? Можно ли будет остановить ее, пока не случилась беспредельная катастрофа? На заседании 4 июня Шпеер спрашивает Гейзенберга, можно ли «с абсолютной уверенностью» говорить о подконтрольности запущенного расщепления ядра, но физик не дает ему тогда своего окончательного ответа.
Представление о вышедшей из-под контроля цепной реакции беспокоило не только Гитлера, которого, по словам Шпеера, «очевидно, не приводила в восторг та перспектива, что при его правлении планета может превратиться в пылающую звезду».
Point 2/4: «Плутоний из Хэифорда» [стр. 108-114]
<...>
[К весне 1945 г.] Разворачивание масштабного производства плутония [в г. Хэнфорд, штат Вашингтон] уже давно не имеет ничего общего с войной против Германии. Правда, в порядке предосторожности Рузвельт дал распоряжение о применении атомной бомбы против Германии, в случае если она будет противиться капитуляции, но к тому моменту ее неотвратимое поражение было делом нескольких недель. Уже в 1944 году стало ясно, что бегущие из своих институтов немецкие физики, радующиеся даже велосипеду, спасающиеся в придорожных канавах и пахоте полей от низколетящих самолетов противника, тщащиеся как-то продолжить свои исследования в душных пивных подвалах, таящиеся в заброшенных ткацких фабриках и пытающиеся спасти свои последние инструменты, уже не представляют никакой опасности
У ученых в Лос-Аламос дело обстоит иначе. В их блестящем созвездии было немало эмигрантов из Венгрии, Германии, Италии и Англии. Ежедневно направляют они свою находчивость и изобретательность на то, чтобы противопоставить равноценное оружие бомбовой угрозе со стороны человеконенавистнического режима. То, что имеет значение, это потенциал разрушения, тротиловый эквивалент. В 20 ООО тонн тротила, обычного взрывчатого вещества, оценивает Ферми мощность взрыва первой атомной бомбы «Трипити», наблюдаемого им 16 июля 1945 года из 16-километрового отдаления. Более точную оценку – на основании развеянных ударной волной обрезков бумаги – он дал ее потенциалу разрушения. Всё кажется оправданным в борьбе против Зла – задачи неотложны, любое сомнение гасится, но «временами, как правило, посреди ночи некоторые из нас задумываются о том ужасе, что может породить наша работа; тем не менее мы также были убеждены в важности наших свершений для спасения мира от нацистского террора, и это поддерживало нас».
После капитуляции Германии отпало и моральное алиби слепого служения бомбе. Главный теоретик проекта атомной бомбы Виктор Вайскопф, бывший докторант Гейзенберга и еврейский эмигрант, в своих воспоминаниях раскрывает свое и своих коллег тогдашнее внутреннее состояние: им не хотелось «давать себе отчет в моральной проблематичности нашей работы, даже если они ее и чувствовали. Нельзя отрицать, что постоянные дискуссии о причиняемом огнем и лучевой болезнью ущербе и о миллионах трупов вызывали всё большую апатию по отношению к этим ужасным последствиям».
Даже после того, как с поражением Гитлера исчезла и опасность разработки нацистами их собственной бомбы, «это не (доходило) до нашего сознания. Мы были тогда слишком вовлечены в работу, интересуясь исключительно ее продвижением и заботясь лишь о преодолении многочисленных трудностей. Наша привязанность к проекту объяснялась не только прагматическими причинами, но и чисто научным поиском ответов». Лишь двое сотрудников сочли нужным оставить Манхэттенский проект после поражения нацистов.
Внезапно планировщики и изготовители бомбы оказались соисполнителями [ее взрыва], поскольку заниматься физикой бомбы – это также, беспристрастно склонившись над каргой, оценивать масштаб разрушений, оптимизировать количество жертв через определение идеальной высоты бомбометания и высчитывать степень радиационного поражения для людей, зверей и растений. Втянутые в величайшую авантюру своей жизни, ученые сами, без сомнений и сопротивления, делали шаг в новую оружейную технику. После капитуляции Германии зона боевых действий была плавно сдвинута. Теперь речь шла о том, чтобы через демонстрацию сверхмощной, направленной против гражданского населения разрушительной силы принудить к сдаче Японию, тем самым избавив от потерь американские войска. Бомбу над Хиросимой, приведшую к ненормально высоким жертвам среди гражданских, и даже нацеленную на такие жертвы, еще можно как-то понять, исходя из военной логики. Но будет сложно найти защитника ДЛЯ второй бомбы, той плутониевой бомбы, что тремя днями после Хиросимы была сброшена на Нагасаки. <...>
Point 3/4: « Хиросима, 6 августа, 8.16» [стр. 147-149]
<...>
[Хиросима, 6 августа 1945 г.] В 8 часов 16 минут 2 секунды местного времени на высоте 579 метров над двором больницы в Симе урановая бомба детонирует с взрывной мощностью в 11 350 тонн. Джорж Корон, кормовой стрелок «Энолы Гэй», успевает бросить долгий взгляд на удаляющийся город и описывает свои впечатления по бортовой связи:
«Гриб сам по себе выглядел грандиозно – бурлящий массив багрово-серого дыма; внутри него было видно красное ядро, и всё в нем горело. Уже отдалившись, можно было увидеть основание этого гриба; это выглядело как напластование обломков, чада и не знаю чего еще в несколько десятков метров. Я пытался описать этот гриб, эту клокочущую массу. Я видел огонь, вспыхивающий в разных местах, как пламя, вырывающееся языками из раскаленного пекла...» Температура внутри будет оценена позднее как равная 1 миллиону градусов. Столб дыма атомного гриба, подобно смерчу, затянет обломки и загрязненный материл на высоту до 13 километров. Полковнику Тиббетсу казалось, что даже в кабине самолета он ощущал свинцовый привкус во рту.
Чуть позже самолет мощно тряхнуло. Пилот сначала подумал о разрывах зенитных снарядов, но то была мощная взрывная волна, настигнувшая машину уже на 18-километровом отдалении от Хиросимы.
По воспоминаниям многих из выживших японских свидетелей, они сначала были ослеплены яркой вспышкой, вслед за которой сразу же прокатилась тепловая волна, которая чувствовалась, возможно, не более одной десятой секунды, но была настолько интенсивной, что и в 3,5 километрах от точки детонации деревянные телеграфные столбы были опалены. Человеческая кожа не могла охлаждаться в этом стремительно распространявшемся жаре. В радиусе 3,7 километров от взрыва температура человеческой кожи нагревалась до 49 градусов. Всем, находящимся на отдалении в 1000-1600 метров от его эпицентра, выброс тепловой энергии причинял ожоги пятой степени, т.е. их кожа чернела и обугливалась. Несчастные, оказавшиеся в 800 метрах от эпицентра взрыва урановой бомбы, за доли секунды выгорали в столбики черного угля, их внутренние органы выпаривались в ничто. Количество маленьких кучек черного пепла, разом усеявших дороги, мосты и тротуары Хиросимы, исчислялись тысячами. Все птицы и насекомые исчезли в мгновение.
Ослепительная, в две тысячи раз более яркая, чем Солнце лучистая вспышка выжгла силуэт одного пробегавшего прохожего на ступенях лестницы здания банка, другого – на обломке стены; в более отдаленных предместьях вспышка пигментировала на лицах застывших в ужасе людей очертания носов, ушей и воздетых рук соседей. На протяжении нескольких месяцев эти меты, подобные странным рисункам мятущегося живописца, не сходили с кожи выживших. Силуэты сожженных листьев и цветов, как пробные отпечатки, оставили свой след на обугленных телефонных столбах и светлых блузках школьниц.
Наряду с сожженными и смертельно пораженными тепловой волной, заметны и жертвы с ожогами более низкой степени. Их можно узнать по коже, лоскутами слезающей с них. Некоторые стягивают ее с себя как оболочку. Она не только свисает с их рук, как пара резиновых перчаток, но и, как тонкая бумага, с лица и со всего тела. Это последствие жара и ударной волны. Тепловая волна сразу же вспучивает кожу пузырями, а последующая ударная -срывает с пузырей кожу. Очевидцам эти бродящие по устрашающе затихшему городу люди без кожи кажутся ожившими привидениями. Утренняя перекличка велосипедных звонков, суета улиц, скрип телег, смех школьников, торопливая поступь прохожих – все эти шумы в мгновение смолкли. <...>
Point 2/4: «Плутоний из Хэифорда» [стр. 108-114]
<...>
[К весне 1945 г.] Разворачивание масштабного производства плутония [в г. Хэнфорд, штат Вашингтон] уже давно не имеет ничего общего с войной против Германии. Правда, в порядке предосторожности Рузвельт дал распоряжение о применении атомной бомбы против Германии, в случае если она будет противиться капитуляции, но к тому моменту ее неотвратимое поражение было делом нескольких недель. Уже в 1944 году стало ясно, что бегущие из своих институтов немецкие физики, радующиеся даже велосипеду, спасающиеся в придорожных канавах и пахоте полей от низколетящих самолетов противника, тщащиеся как-то продолжить свои исследования в душных пивных подвалах, таящиеся в заброшенных ткацких фабриках и пытающиеся спасти свои последние инструменты, уже не представляют никакой опасности
У ученых в Лос-Аламос дело обстоит иначе. В их блестящем созвездии было немало эмигрантов из Венгрии, Германии Италии и Англии. Ежедневно направляют они свою находчивость и изобретательность на то, чтобы противопоставить равноценное оружие бомбовой угрозе со стороны человеконенавистнического режима. То, что имеет значение, это потенциал разрушения, тротиловый эквивалент. В 20 ООО тонн тротила, обычного взрывчатого вещества, оценивает Ферми мощность взрыва первой атомной бомбы «Тринити», наблюдаемого им 16 июля 1945 года из 16-километрового отдаления. Более точную оценку – на основании развеянных ударной волной обрезков бумаги – он дал ее потенциалу разрушения. Всё кажется оправданным в борьбе против Зла – задачи неотложны, любое сомнение гасится, но «временами, как правило, посреди ночи некоторые из нас задумываются о том ужасе, что может породить наша работа; тем не менее мы также были убеждены в важности наших свершений для спасения мира от нацистского террора, и это поддерживало нас».
После капитуляции Германии отпало и моральное алиби слепого служения бомбе. Главный теоретик проекта атомной бомбы Виктор Вайскопф, бывший докторант Гейзенберга и еврейский эмигрант, в своих воспоминаниях раскрывает свое и своих коллег тогдашнее внутреннее состояние: им не хотелось «давать себе отчет в моральной проблематичности нашей работы, даже если они ее и чувствовали. Нельзя отрицать, что постоянные дискуссии о причиняемом огнем и лучевой болезнью ущербе и о миллионах трупов вызывали всё большую апатию по отношению к этим ужасным последствиям».
Даже после того, как с поражением Гитлера исчезла и опасность разработки нацистами их собственной бомбы, «это не (доходило) до нашего сознания. Мы были тогда слишком вовлечены в работу, интересуясь исключительно ее продвижением и заботясь лишь о преодолении многочисленных трудностей. Наша привязанность к проекту объяснялась не только прагматическими причинами, но и чисто научным поиском ответов». Лишь двое сотрудников сочли нужным оставить Манхэтгенский проект после поражения нацистов.
Внезапно планировщики и изготовители бомбы оказались соисполнителями [ее взрыва], поскольку заниматься физикой бомбы – это также, беспристрастно склонившись над картой, оценивать масштаб разрушений, оптимизировать количество жертв через определение идеальной высоты бомбометания и высчитывать степень радиационного поражения для людей, зверей и растений, втянув в величайшую авантюру своей жизни, ученые сами, без сомнении и сопротивления, делали шаг в новую оружейную технику. После капитуляции Германии зона боевых действий была плавно сдвинута. Теперь речь шла о том чтобы через демонстрацию сверхмощной, направленной против гражданского населения разрушительной силы принудить к сдаче Японию, тем самым избавив от гГерь американские войска. Бомбу над Хиросимой, приведшую к ненормально высоким жертвам среди гражданских, и даже нацеленную на такие жертвы, еще можно как-то понять, исходя из военной логики. Но будет сложно найти защитника для второй бомбы, той плутониевой бомбы, что тремя днями после Хиросимы была сброшена на Нагасаки. <...>
Point 4/4: «Фарм-Холл, б августа» [стр. 156-160]
<...>
[Фарм-Холл, 6 августа 1945 г.] «Майор [Риттнер] постучал в мою комнату – пишет Ган в своем ежедневнике, -зашел внутрь, держа в руках бутылку джина и пару стаканов, и сообщил: только что по радио озвучили заявление президента Трумена, что американцы сбросили «атомную бомбу» на японский город. Я отказывался в это поверить, но майор подчеркнул, что это были не репортерские новости, но официальное сообщение президента Соединенных Штатов. При мысли об этой новой великой беде я чуть снова не сорвался».
От неожиданной, застающей его врасплох новости Ган испытывает приступ слабости. Майор успокаивает его изрядным количеством джина, что позднее упомянет в своем недельном одиночестве. После того как Ган снова приходит в себя, они вместе спускаются в столовую к ужину. Когда Ган сообщает присутствующим известие, в зале воцаряется тишина. Растерянные, пораженно неверящие взгляды обращены на него.
Вскоре звучат шестичасовые новости на ВВС, в которых, коротко и пока еще очень общо, сообщается, что Америка взорвала атомную бомбу «над японской военной базой» тем самым продемонстрировав свой величайший военный секрет. Слушатели отреагировали напряженным молчанием. Худшие опасения, что связывали с выражением «атомная бомба», как кажется, воплощаются наяву. Означает ли это конец всех войн или конец человечества -апокалипсис?
Проходит некоторое время, пока возбуждение не вырывается наружу. Атомная бомба? Исключено! Имение техническая сторона сообщения была воспринята этим кругом экспертов с величайшим скепсисом. Скрывающаяся за абстрактными числами жертв человеческая катастрофа поначалу не обсуждается. Также в первые дни ни слова не говорится о лучевой болезни. Потребуется какое-то время, чтобы страдания многих десятков тысяч жертв, чье числе растет с каждым днем после взрыва Бомбы, начали осознаваться.
<...>
Гейзенберг счел сообщение за пропагандистскую уловку. Макс фон Лауэ уточнил, правильно ли он понял, что i связи с Бомбой был назван «235-й» – т.е. расщепляемый изотоп урана U-235. Ган подтвердил: «Да, 235-й». Все очень хорошо понимали, что производство этого изотопа предполагает непредставимые по масштабности усилия. Лучше всех это знал практик Ган. В 1939 году один из его сотрудников потратил несколько месяцев, чтобы получить наконец ничтожную долю миллиграмма этого редкого изотопа. А теперь оказывается, что его употребляли тоннами?
Так же сложно было выделение и 94-го [элемента], т.е. плутония. Вальтер Гсрлах роняет реплику, что дл изготовления бомбы потребовалось бы, как минимум, тонна этого вещества – непостижимое количество. Ган еще р; подчеркивает, сколь чрезвычайно сложно производство 94-го – для этого реактор должен работать годы. Если я американцы действительно заполучили атомную бомбу, упрекает он как химик присутствующих ученых-атомщиков «тогда все вы – второй сорт. Бедный Гейзенберг!». «Агнец божий!» – дополняет его фон Лауэ.
Все взгляды теперь устремлены на Гейзенберга. Он является неоспоримым авторитетом, от которого все ждали решающего ответа. Гейзенберг еще раз спрашивает, упоминалось ли в радиосообщении слово «уран», и, услышав отрицание, на какое-то время чувствует себя уверенным в своей принципиальной оценке ситуации, согласно которому американцы не могут оказаться способны на такое свершение:
«Тогда с атомами это не имеет ничего общего, но эквивалент 20 ООО тонн высоковзрывчатого вещества – э неслыханно».
По-прежнему, никто из «гостей» Фарм-Холла ни может, ни хочет представить себе, что американцы действительно могли оказаться способны тоннами производить расщепляемый U-235, и Гейзенберг заключает: «Мс только допустить, что какой-то американский дилетант, имеющий очень приблизительное представление о сути дела просто наговорил им: «Если ее сбросить, это будет эквивалентно 20 ООО тонн взрывчатки», – ходя на деле это вовсе так».
И снова Ган изливает свой мягкий сарказм на голову главного теоретика немецкой атомной бомбы: «В любом случае, Гейзенберг, все вы – лишь второй сорт, и должны отойти в сторонку». Гейзенберг добродушно подхватывает его тон:
«Совершенно согласен», – и в голосах обоих можно распознать облегчение, что сами они не были непосредственными создателями этой уничтожающей бомбы. Ган пытается дать нейтральное суждение: американцы должно быть, опередили их лет на пятьдесят. Гейзенберг же пока не желает верить ни единому слову о происшедшем «Только если бы они потратили все свои 500 000000 фунтов стерлингов на разделение изотопов, это было возможно». «Боже правый, – записывает в своем дневнике Багге, глубоко пораженный этой озвученной радиосообщении громадной суммой, – что такое наши 15 миллионов рейхсмарок по сравнению с ними?»
Поначалу скептичен и Вайцзеккер: «Я не верю, что это имеет какое-то отношение к урану».
Ган: «Должно быть, это была маленькая бомба- какая-нибудь ручная бомба».
Гейзенберг: «Я готов поверить, что это могла быть какая-нибудь бомба под высоким давлением, но не верю, что она имела какое-либо отношение к урану. Скорее, это был химический состав, чудовищно увеличивающий скорость реакции и мощность взрыва».
Вайцзеккер: «Полагаю, ужасно, что американцы сделали это. Полагаю, это безумие».
Гейзенберг: «Нельзя так сказать. С равным правом можно сказать: это был самый быстрый способ окончить войну».
остальное на сайте
Запись сделана с помощью m.livejournal.com.