Феномен Ленинграда: Художественное воплощение катастрофы. Вид изнутри души человеческой - Повесть Игоря Вишневецкого
Слово «Ленинград» приобрело множественно сакральный смысл. Такой же по степени значимости, как «Сталинград», но другой окраски. Из «Ленинграда» больше происходит интеллигентского самопреодоления, рефлексии. Сталин конечно умел научить любви к родине. И все ж где у нас враг, не стало понятным. Ответ дал художник слова, писатель.
Повесть Игоря Вишневецкого «Ленинград» (М.: Время, 2012. – 160 с., тир. 1500 (Серия «Самое время!») обнажает человеческую сторону катастрофы на примере феномена Ленинграда и попытки его блокады.
Известно, что можно блокировать город, но не его дух, образ в сознании. Не знаю, как еще назвать хорошо известный и многократно описанный феномен.
Как могут уживаться в душе русской интеллигенции внешний враг, внутреннее предательство, разруха, эстетические распри в порождающей расцвет мысли среде?
Книжечка Игоря Вишневецкого маленькая по объему и огромная по значимому страшному смыслу. Фактически мы получаем вывод автора исторического романа «Война и мир» на новом еще более страшном опыте.
Тут придется подчеркнуть к вполне ожидаемому неудовольствию моралистов. Новый 21 век принес человечеству не избавление от страданий, но множественные примеры высшей изобретательности в изуверствах над живой плотью. Однако действует непреложный закон писаной истории: что не описано, того как и не было вовсе. Кому придет в страдающую голову думать о смысле происходящего, вести мучительные диалоги с заведомо умершим собеседником, стремиться понять самому и описать для других, когда надо бросить все силы до последней капли на простое выживание?
Ответ прост и известен: тому, кто страдал всегда вследствие собственного генетического устройства. В основе феномена русской интеллигенции лежит множественность эффектов гибридного дизгенеза межкастовых и прочих бастардов. Можно представить героя классической русской литературы ностальгирующим нытиком в то время, как англосаксонская, североамериканская литература воспевала своего героя, покорителя природных богатств и территорий второсортных народов. Системность однако допускает паритет разнообразно несовместимых моделей. Те же «личности между стульями» в то же время своими мозгами мостили дорогу человечества в будущее.
Кажется опасной созвучность описания Вишневецкого нынешнему состоянию души со льдом на сердце, разрывами семейных связей, задержкой месячных у подруг и жен от разных причин. Статистика неопровержимо свидетельствует: убыль населения в результате той большой войны – лишь небольшая язва на линии спада в глобальную болезнь человечества.
У книги Вишневецкого на редкость адекватная аннотация:
«Герои «Ленинграда» – осколки старой русской интеллигенции в момент окончательного превращения их мира в царство «нового советского человека», время действия – первые восемь месяцев финно-немецкой блокады Ленинграда в период Великой Отечественной войны. Исключительные обстоятельства обнажают механизм катастрофы, которая видится одним как искупительная жертва, другим – как приговор».
Документальные вставки отражают ситуацию в городе.
«Сов. Секретно. 10 февраля 1942 г.
Положение с продовольствием в Ленинграде в январе и в начале февраля продолжало оставаться напряжённым.
Населению в счёт январских норм не отоварены продовольственные карточки по мясу, жирам, кондитерским изделиям.
При потребности в жирах на месяц, для выдачи по карточкам в январе 1362 тонны, населению не выдано 889 тонн.
Из положенных к выдаче 1932 тонн мяса не выдано 1095 тонн.
По кондитерским изделиям требовалось выдать по карточкам в январе 2639 тонн, населению не выдано 1379 тонн.
В связи с продовольственными трудностями, отсутствием в жилищном хозяйстве города воды, света, топлива отрицательные настроения среди населения не уменьшаются...
За последние дни смертность в городе резко возросла. За 10 дней февраля умерло 36 606 человек.
За то же время скоропостижно скончалось на улицах 1060 человек. За 10 дней в городе было 26 случаев убийств и грабежей с целью завладения продуктами и продуктовыми карточками...
За последнее время резко увеличились случаи людоедства и особенно употребление в пищу трупов. Только за 10 дней февраля в городе Ленинграде и пригородных районах арестовано за людоедство 311 чел.
Всего за эти преступления арестовано 724 человека.
Из числа арестованных умерло в тюрьме 45 человек, главным образом лица, употреблявшие в пищу трупы. Дела на 178 человек следствием закончены и направлены на рассмотрение Военного Трибунала, 89 чел. уже расстреляны.
Начальник управления НКВД ЛО, комиссар госбезопасности 3 ранга Кубаткин».
На этом фоне контрапунктом повествования идет запретная любовь Глеба Альфани и Веры Беклемишевой (урождённой Орлик). Ближе к концу в развитие событий врывается прибывший в распоряжение Кубаткина провокатор, лейтенант НКВД Ираклий Небулович. Представился как унтерштурмфюрер СС Ираклий Туманов из родни Багратионов. Жертва провокации – Фёдор Станиславович Четвертинский. Князь Святополк-Четвертинский. Мысли и слова этого персонажа характеризуют всех прочих включая Глеба Альфани.
Основой повествования все же кажутся записи Глеба о развитии событий в векторе от революции до блокады:
«Мы долгое время думали, что нам угрожает внешняя сила – сначала сила подавления и произвола, порождающая страх, потом сила военная, в открытую истребительная, не оставляющая возможности укрыться. Мы забыли, что враг находился не вовне, а внутри каждого из нас.
Мы были тем, что давало порыву вперёд баланс, опору на память, на знание. ...
Но потом пришли комсомольцы. Что они знали о дыхании реставрации? И когда их орава заткнула нам рот, сняв торможение с маховика Революции, то мясорубка смолола и их самих. Обновленье без памяти, остававшейся у нас, не у них, давало лишь бесконечно ускоряемое вращение вокруг собственной оси. Казалось, смене худшего ещё худшим не будет конца, и когда вдруг захотелось отрезвляющего удара извне, то пришли немцы.
Мы, наивные, думали, что комсомольцы – это другие. Но разве мы не корили себя самих за нерешительное отвержение прошлого? Что ж открещиваться от тех, кто шёл до конца? Мы думали, что немцы – абсолютно внешняя сила, тщащаяся разрушить то, как мы жили. Но разве то, как мы жили, нам нравилось? И разве, будь мы готовы встать сразу и прочно на их пути, они бы дошли сюда, взяли бы нас в кольцо? Мы думали, немцы – „другие” в квадрате.
А это всё были мы».
Слово «Ленинград» приобрело множественно сакральный смысл. Такой же по степени значимости, как «Сталинград», но другой окраски. Из «Ленинграда» больше происходит интеллигентского самопреодоления, рефлексии. Сталин конечно умел научить любви к родине. И все ж где у нас враг, не стало понятным. Ответ дал художник слова, писатель.
Повесть Игоря Вишневецкого «Ленинград» (М.: Время, 2012. – 160 с., тир. 1500 (Серия «Самое время!») обнажает человеческую сторону катастрофы на примере феномена Ленинграда и попытки его блокады.
Известно, что можно блокировать город, но не его дух, образ в сознании. Не знаю, как еще назвать хорошо известный и многократно описанный феномен.
Как могут уживаться в душе русской интеллигенции внешний враг, внутреннее предательство, разруха, эстетические распри в порождающей расцвет мысли среде?
Книжечка Игоря Вишневецкого маленькая по объему и огромная по значимому страшному смыслу. Фактически мы получаем вывод автора исторического романа «Война и мир» на новом еще более страшном опыте.
Тут придется подчеркнуть к вполне ожидаемому неудовольствию моралистов. Новый 21 век принес человечеству не избавление от страданий, но множественные примеры высшей изобретательности в изуверствах над живой плотью. Однако действует непреложный закон писаной истории: что не описано, того как и не было вовсе. Кому придет в страдающую голову думать о смысле происходящего, вести мучительные диалоги с заведомо умершим собеседником, стремиться понять самому и описать для других, когда надо бросить все силы до последней капли на простое выживание?
Ответ прост и известен: тому, кто страдал всегда вследствие собственного генетического устройства. В основе феномена русской интеллигенции лежит множественность эффектов гибридного дизгенеза межкастовых и прочих бастардов. Можно представить героя классической русской литературы ностальгирующим нытиком в то время, как англосаксонская, североамериканская литература воспевала своего героя, покорителя природных богатств и территорий второсортных народов. Системность однако допускает паритет разнообразно несовместимых моделей. Те же «личности между стульями» в то же время своими мозгами мостили дорогу человечества в будущее.
Кажется опасной созвучность описания Вишневецкого нынешнему состоянию души со льдом на сердце, разрывами семейных связей, задержкой месячных у подруг и жен от разных причин. Статистика неопровержимо свидетельствует: убыль населения в результате той большой войны – лишь небольшая язва на линии спада в глобальную болезнь человечества.
У книги Вишневецкого на редкость адекватная аннотация:
«Герои «Ленинграда» – осколки старой русской интеллигенции в момент окончательного превращения их мира в царство «нового советского человека», время действия – первые восемь месяцев финно-немецкой блокады Ленинграда в период Великой Отечественной войны. Исключительные обстоятельства обнажают механизм катастрофы, которая видится одним как искупительная жертва, другим – как приговор».
Документальные вставки отражают ситуацию в городе.
«Сов. Секретно. 10 февраля 1942 г.
Положение с продовольствием в Ленинграде в январе и в начале февраля продолжало оставаться напряжённым.
Населению в счёт январских норм не отоварены продовольственные карточки по мясу, жирам, кондитерским изделиям.
При потребности в жирах на месяц, для выдачи по карточкам в январе 1362 тонны, населению не выдано 889 тонн.
Из положенных к выдаче 1932 тонн мяса не выдано 1095 тонн.
По кондитерским изделиям требовалось выдать по карточкам в январе 2639 тонн, населению не выдано 1379 тонн.
В связи с продовольственными трудностями, отсутствием в жилищном хозяйстве города воды, света, топлива отрицательные настроения среди населения не уменьшаются...
За последние дни смертность в городе резко возросла. За 10 дней февраля умерло 36 606 человек.
За то же время скоропостижно скончалось на улицах 1060 человек. За 10 дней в городе было 26 случаев убийств и грабежей с целью завладения продуктами и продуктовыми карточками...
За последнее время резко увеличились случаи людоедства и особенно употребление в пищу трупов. Только за 10 дней февраля в городе Ленинграде и пригородных районах арестовано за людоедство 311 чел.
Всего за эти преступления арестовано 724 человека.
Из числа арестованных умерло в тюрьме 45 человек, главным образом лица, употреблявшие в пищу трупы. Дела на 178 человек следствием закончены и направлены на рассмотрение Военного Трибунала, 89 чел. уже расстреляны.
Начальник управления НКВД ЛО, комиссар госбезопасности 3 ранга Кубаткин».
На этом фоне контрапунктом повествования идет запретная любовь Глеба Альфани и Веры Беклемишевой (урождённой Орлик). Ближе к концу в развитие событий врывается прибывший в распоряжение Кубаткина провокатор, лейтенант НКВД Ираклий Небулович. Представился как унтерштурмфюрер СС Ираклий Туманов из родни Багратионов. Жертва провокации – Фёдор Станиславович Четвертинский. Князь Святополк-Четвертинский. Мысли и слова этого персонажа характеризуют всех прочих включая Глеба Альфани.
Основой повествования все же кажутся записи Глеба о развитии событий в векторе от революции до блокады:
«Мы долгое время думали, что нам угрожает внешняя сила – сначала сила подавления и произвола, порождающая страх, потом сила военная, в открытую истребительная, не оставляющая возможности укрыться. Мы забыли, что враг находился не вовне, а внутри каждого из нас.
Мы были тем, что давало порыву вперёд баланс, опору на память, на знание. ...
Но потом пришли комсомольцы. Что они знали о дыхании реставрации? И когда их орава заткнула нам рот, сняв торможение с маховика Революции, то мясорубка смолола и их самих. Обновленье без памяти, остававшейся у нас, не у них, давало лишь бесконечно ускоряемое вращение вокруг собственной оси. Казалось, смене худшего ещё худшим не будет конца, и когда вдруг захотелось отрезвляющего удара извне, то пришли немцы.
Мы, наивные, думали, что комсомольцы – это другие. Но разве мы не корили себя самих за нерешительное отвержение прошлого? Что ж открещиваться от тех, кто шёл до конца? Мы думали, что немцы – абсолютно внешняя сила, тщащаяся разрушить то, как мы жили. Но разве то, как мы жили, нам нравилось? И разве, будь мы готовы встать сразу и прочно на их пути, они бы дошли сюда, взяли бы нас в кольцо? Мы думали, немцы – „другие” в квадрате.
А это всё были мы».